Арион №4 2015
http://magazines.russ.ru/arion/2015/4/3s.html
Практически все эксперты отмечают ностальгические нотки в «Ходе вещей». Но каждый критик по-своему объясняет это настроение. К примеру, Марина Фарбер пишет, что книга Наты Сучковой «посвящена детству. Причем истинный возраст героини, не говоря уже о возрасте автора, здесь не имеет значения, да и трудноопределим» (Фарбер М. Выдохни и жди. – http://literratura.org/issue_criticism/756-marina-garber-vydohni-i-zhdi.html).
На мой взгляд, не имеет значения не только возраст. Детство и печаль по нему – тоже далеко не самое главное, хотя и эта тема, безусловно, присутствует в ряде стихотворений. Ната Сучкова вновь обращается к культурных кодам, которые, к сожалению, в ее поэзии не всегда заметны читателям из больших городов, но совершенно ясны ее землякам – уроженцам Вологодской области. Ее книгу абсолютно по-разному прочтут, например, москвич и житель какого-нибудь райцентра на родине поэтессы.
(***
Живут на угоре два брата,
живут — ничего не надо.
От одной матери,
да от разных отцов,
каждый — в чужого отца лицом:
младший — красавец, старший — бугай,
один — светленький, другой — тёмненький,
одного мать назвала Николай,
а второго — Николенька.
Поднесла паспортистке, чтобы не кричала,
так как каждому из отцов обещала.
Месяц светит над трубой и трубой,
дом у них — добротный, красивый,
у Николеньки — забор голубой,
а у Николая — синий.
На чужое добро не зарятся,
да и проку-то в чужом-то в нём,
у Николеньки — жена красавица,
ну а Николай — бобылём.
Вот выходят они на собачий лай,
каждый от своей браги пьян:
— Ну, здорово тебе, брат Николай!
— И тебе не кашлять, Колян!
Так вот окрестила их мать,
ничего про святцы не зная,
не из чего тут выбирать —
сам заступник за тебя выбирает!
А сейчас — повяжет платок
и дрожит — травинка суха, —
вспомнит: в середу и в пяток
ни один не пил молока!
Старый фельдшер — дух упокой,
в бородёнку блеял: «Свят-свят», —
и махнул на девку рукой:
«В пост твои младенцы дурят».
И младенцы выросли, вот,
провожать её к праотцам:
Николай стоит у ворот
и Николенька — у крыльца.
***
Говорит дед Никола, окая, давно уже мёртвому деду Борису:
«Лучше видно вот с этого облака, что в цветной тебе телевизор!
Или с ДОТа того, непрочного, вон, всё в дырах залатанных, в щел́ ях,
Что ж ты плохо следишь за дочерью, или, как тут глаголят, дщерью?»
Отвечает Борис вновь прибывшему бородатому Николаю:
«Здесь нельзя смотреть вниз, как по телевизору про цыганей и Будулая,
Ничего здесь, прошу, не трогайте — эта оптика дорогая,
Я давно тут, и я на многое про живых глаза закрываю.
Если б жизнь на земле ворочалась волей нашей — и нашей тоже,
Я бы вашего сына дочери пожелал бы в мужья? Что ж — может…»
Пропустили бы, эх, по маленькой, со знакомством — пехота с танкистом,
Дед Никола — худой и старенький, дед Борис — молодой, плечистый.
Обходя кучевые тучные только с краю, по бороздам:
«До чего ж хорошо окучено, я бы лучше не сделал сам!»
Так и ходят: у Николая в рукаве мельтешит пчела,
А Борису шинель полевая, ох, мала, и давно мала,
Собирают в кисет солдатский (табачку бы!) цветки акаций,
И никак не договорятся, и никак не наговорятся.
***
Идёт Никола зимний —
в сугробах тают плечи.
На зимней ли резине?
В поддёвке ли овечьей?
Тепло от тонкой свечки,
он греет всех, неважно —
в поддёвке ли овечьей,
в футболке ли бумажной.
— Довольны ли? — Спаси Бо!
Кружится снег, играя,
похож Никола зимний
на деда Николая.
Идёт с реки навьючен,
и пар над ним живой,
как облако, нет — туча
с косматой бородой.